В соседний бокс привезли женщину в потугах. Крик просто душераздирающий. Выясняю: вторые роды, первый ребенок умер в родах. Слушаю живот, в ожидаемом месте ничего нет, перемещаю трубку чуть ниже — опять ничего. «Тише!» Все замирают. Беру доптон, но аппарат только трещит — ничего похожего на сердцебиение.
«Что-то не так?» — спрашивает между криками женщина. Тут начинается очередная потуга, и на стол выплескиваются черные воды. Все становится ясно. Последняя потуга, и безжизненное тельце лежит на пеленке: ребенок погиб несколько дней назад. Женщина кричит в ужасе: — Он же утром шевелился! Сделайте что-нибудь! Оживите его!
— Это невозможно. Нам очень жаль.
Сердце обливается кровью: неужели так бывает — что первый, что второй ребенок…»Вам надо обследоваться, чтобы понять, почему дети погибают». И тут женщина сквозь слёзы: «Я сама виновата! Не умирал у меня первый, я его оставила в роддоме. Мне 16 было. Это меня Бог наказал!»
Тем временем в первом боксе роды идут своим чередом. Дело движется к полуночи, а раскрытие к полному. Пробуем тужиться, ребенок не движется совсем. И неудивительно! Он не меньше 4,5 кг. Муж опять заводится. «От вашего крика ничего не изменится, вы только пугаете жену. Хорошо, давайте поменяем положение. Возможно, ребенок сможет развернуться и опуститься».
Не успеваю выйти из бокса — звонок из палаты беременных: отошли воды, схватки у тройни, срок 28 недель. Через 25 минут три крошечных малыша пищат на обогреваемом столе. Их мама плачет от счастья, не обращая внимания на продолжающуюся операцию: у нее за спиной бесплодие 10 лет, три неудачных попытки ЭКО, это четвертое. Всю беременность лежала в больнице, теперь вот — два мальчика и девочка: 1020, 980 и 860 граммов. Им предстоит долгий тяжелый путь к полноценной жизни. Шансы есть, но есть и много рисков. Пока мама этого не понимает. Она просто рада их рождению, их крошечным ручкам и ножкам, выразительным глазкам на фоне непропорционально большой головки. Через 30 минут педиатры уже сообщают, что двое на ИВЛ, а девочка пока справляется. Но и она пойдет на аппарат через 5 часов. Но это уже другая история.
Я возвращаюсь в первый бокс. Женщина нехорошо кричит. Это такой специфический крик, он от нестерпимой боли при перерастяжении матки: плод не может продвигаться, а матка продолжает сокращаться. «Срочно в операционную!»
«Никаких операций! Мы согласны на капельницу!» — заявляет муж.
«Причем тут капельница? Она ей не поможет!» — «Я напишу в прокуратуру!» — «Можете идти туда прямо сейчас. Не мешайте нам работать. И позвольте спасти вашего ребенка!» — теперь уже я повышаю голос.
Обращаюсь к женщине: «Вы должны сказать, что делать. Вы и только вы! Не бойтесь никого и слушайте себя. Вы согласны на операцию?» — «Да».
Через 10 минут в моих руках кричит Максим, 4700. Он вцепился в мой палец и пытается запихать его в свой мягкий пухлый ротик. Виден его загривок в складочку — точно такой же, как у стоящего за дверью отца. Мы уже забыли про папины выражения в наш адрес.
